столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был
совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два
черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На
корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж
совсем на корме - медное рулевое колесо. Снизу под кормой - руль. И блестел
перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие
замечательные! Если б хоть один у меня такой был!
Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все
позволяла. А тут вдруг нахмурилась:
- Вот это уж не проси. Не то играть - трогать не смей. Никогда! Это
для меня дорогая память.
Я видел, что, если и заплакать, - не поможет.
А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от
него не мог оторвать.
А бабушка:
- Дай честное слово, что не прикоснешься. А то лучше спрячу-ка от
греха.
И пошла к полке.
Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:
- Честное-расчестное, бабушка! - И схватил бабушку за юбку.
Бабушка не убрала пароходика.
Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтобы лучше видеть. И все
больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в
будочке отворяться. И, наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как раз
по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал
ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, поглядывают. А когда
дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.
А чуть шум - как мыши: юрк в каюту. Вниз - и притаятся. Я долго
глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я прятался за дверь и
глядел в щелку. А они хитрые, человечки, знают, что я поглядываю. Ага! Они
ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.
Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.
Бабушка говорит:
- Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и
спать просишься.
И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я
ворочался нарочно, так что кровать скрипела.
Бабушка:
- Чего ты все ворочаешься?
- А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают.
Это я наврал: дома ночью темно.
Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник.
Он плохо горел. Но все же было видно, как блестел пароходик на полке.
Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И
из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике
мне все стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо.
Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился - шорох
этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание сперло.
Я чуть двинулся вперед. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!
Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул. На другой
день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать
им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и
положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок,
чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут
в щелочку. Ух ты! Конфетища! Для них это - как ящик целый. Сейчас выскочат,
скорей конфетину к себе тащить. Они ее в двери, а она не лезет! Сейчас
сбегают, принесут топорики - маленькие-маленькие, но совсем всамделишные -
и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей
пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы все вертко. Чтоб не
поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, все равно
им не поспеть: конфетина в дверях застрянет - ни туда ни сюда. Пусть
убегут, а все равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть,
кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду
на пароходе на палубе малюсенький настоящий топорик,
остренький-преостренький.
И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой
хотел. Выждал минуту, когда бабушка в кухне возилась, раз-два - на стол
ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от
двери до леденца. Слез со стола, рукавом затер, что ногами наследил.
Бабушка ничего не заметила.
Днем я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я
боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я
дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул
первым делом на пароходик. Леденец, как был, - на месте. Ну да! Дураки они
днем браться за такое дело!
Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал
глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как
льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонек и
заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул - леденца не
было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула
глядел - топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали
не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось - все
подобрали.
Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую- то возню.
Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба
не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно
жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.
Я решил, что у них на пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю
длину. И они днем там сидят рядком и тихонечко шепчутся. Про свои дела. А
ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.
Я все время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде
маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами.
Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему
пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком,
чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над
всеми моими штуками.
Я не мог больше терпеть.
И вот - я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать
человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному
дома. Бабушка всюду меня с собой в гости таскала. Все к каким-то старухам.
Сиди - и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает
бабушка с ними полдня.
Вот я вижу - бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку
для этих старух - чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки
вязаные и натер себе и лоб и щеки - все лицо, одним словом. Не жалея. И
тихонько прилег на кровать. Бабушка вдруг хватилась:
- Боря, Борюшка, где ж ты?
Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:
- Что это ты лег?
- Голова болит.
Она тронула лоб.
- Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду, малины возьму в аптеке.
Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись,
ложись без разговору!
Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и все приговаривала: "Я
сейчас вернусь, живым духом".
Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернется?
Вдруг забыла там что-нибудь?
А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял
с полки пароходик. Сразу, руками понял, что он железный, совсем настоящий.
Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно,
примолкли. Поняли, что я схватил их пароход. Ага! Сидите там на лавочке и
примолкли, как мыши. Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они
стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются. Но
внутри было тихо.
Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил
уцепились в сиденья. Сидят как приклеенные.
Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там
накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с
пароходика, чтобы не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух,
как плотно все заделано!
Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с
палубой. А мачтам не давали подниматься эти веревочные лесенки, что шли от
мачт к бортам. Их надо было отрезать - иначе никак. Я на миг остановился.
Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки.
Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом
приподнимать палубу. Я боялся сразу делать большую щель. Они бросятся все
сразу и разбегутся. Я оставил щелку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я
его - хлоп! - и захлопну, как жука в ладони.
Я ждал и держал руку наготове - схватить.
Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в
середку рукой - прихлопнуть. Хоть один, да попадется. Только надо сразу:
они уж там небось приготовились - откроешь, а человечки прыск все в
стороны.
Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутри рукой. Ничего. Совсем,
совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я
поднял руку. Под рукой, конечно, ничего.
У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Все криво
становилось. И лесенки никак не приделать. Они болтались как попало. Я
кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь- все
пропало!
Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой. Слышу ключ в
дверях.
- Бабушка! - под одеялом шептал я. - Бабушка, миленькая, родненькая,
чего я наделал-то!
А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:
- Да чего ты ревешь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка!
Видишь, как я скоро?
Она еще не видала пароходика.
Комментариев нет:
Отправить комментарий